Художник-нонконформист, правозащитник, диссидент, политзаключенный, политик, участник известной акции у Петропавловской крепости в 1976 году.
Ранним утром 3 августа 1976 года на стене Петропавловской крепости появилась надпись метров 30—40 в длину: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!» Это был не только важнейший эпизод художественного протеста против закручивания гаек в тогдашнем Ленинграде, но и, по сути, первая акция независимого политического искусства в жестко регламентированном публичном пространстве Советского Союза.
В «Хронике текущих событий» ошиблись с датой, указав, что текст на стене Петропавловки появился 4 августа, в западной прессе о надписи сообщили лишь через несколько месяцев. Все существующие фотографии акции были сделаны сотрудниками КГБ — они сохранились в уголовном деле, которое стало достоянием гласности лишь после распада СССР. И хотя в это летнее утро тысячи ленинградцев увидели следы акции, о посторонних очевидцах, которые упомянули бы акцию в своих мемуарах, неизвестно.
«Мы с моим приятелем, художником Олегом Волковым, ночью пошли к Петропавловской крепости и на Государевом бастионе оставили надпись “Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!”. Большая была надпись, 42 метра длиной, 1 метр 20 сантиметров высотой, сделали мы ее за 15 минут водоэмульсионной белой краской, валиками», — вспоминает художник Юлий Рыбаков.
Из статьи Хервига Хеллера об акции Рыбакова и Волкова
О знакомстве с самиздатом
О существовании самиздата я узнал еще в детстве, в семье, потому что семья моя живо интересовалась запрещенной, нелицензированной литературой. Она попадала к нам в дом, и я видел эту литературу. Потом, когда подрос немножко – читал ее, естественно. Что же первое? Наверное, это был Гумилев, наверное, это были стихи после ХХ съезда, после разоблачения культа личности. Через какое-то время пошел откат назад и, если не ошибаюсь, Вера Панова на каком-то очередном съезде «совписа» говорила о том, что хватит уже возиться с этими репрессированными, сколько можно, и так далее. Потом мои родители получили от кого-то стихотворения, обращенные к Вере Пановой, о том, что на самом деле извините, но не хватит, а только начали.
Потом был «Доктор Живаго» на фотобумаге. Это была вот такая стопка, которую приходилось прятать у нас на дачке где-то под полом. Нахождение подобной литературы — это тюрьма, потому что семья наша уже с этим познакомилась, я вообще родился в лагере для политзаключенных, отец там сидел за свои стихи, мама там работала, и в результате я там родился. Поэтому понятие о политических репрессиях, о самиздате, оно было семейным уже. Вообще, сам по себе самиздат как социальное явление — это узкоисторическое, узкосоциальное явление, которое является признаком или свойством любой тоталитарной системы. Именно когда речь идет о самиздате как о социальном явлении. Потому что в свободном либеральном обществе вообще любое издание печатного текста уже само по себе является самиздатом. И тогда тот, который библию печатал, он был самиздатчиком. Любое издательство, которое потом что-то издавало, оно само издавало себя бесцензурно, если не было цензуры. Любой человек, который издавал, всегда был самиздатчиком, будь то коммерческая или частная инициатива. Все это было самиздатом, но это никогда не было феноменом. Был просто естественный процесс. Феноменом это становилось только в условиях политической или религиозной диктатуры: это фашистская Германия и это советский режим, коммунистический режим, в котором любое печатное слово «литовалось», цензурировалось, запрещалось или кастрировалось. Поэтому все то, что не хотело быть цензурировано, все оно в той или иной форме становилось самиздатом.
О том, что становилось самиздатом
Только запрещенная литература. Только «ГУЛАГ», Сахаров, «Доктор Живаго», письма Раскольникова. Ну, вот такого типа. Листовки, которыми я тоже потом занимался. А так, обычная литература, допустим, у меня дома лежат четыре тетради, толстые такие, где от руки переписана «Раковый корпус» Солженицына. Это сделала наша старая подруга семейная, которая сама отсидела восемнадцать лет по лагерям, а потом, где-то получив фотопленку с «Раковым Корпусом», вот она сидела, портила глаза, через лупу это читала и переписывала от руки, потому что другого способа не было. Это подвиг, что называется. Нет, это было редкое явление, потому что основная часть обывателей не интересовалась этим и не хотела, боялась. Хранить у себя дома «Архипелаг ГУЛАГ» это семь лет тюрьмы, а потом еще четыре года ссылки без права проживания в крупных городах, если ты не подпишешь соглашение с КГБ. Поэтому, это была не массовая литература, конечно.
Об активности до ареста в 1976-ом году
Еще до 1976-го года, еще до того, как я включился в деятельность «Первого товарищества», «Товарищества экспериментальных выставок», до первых наших выставок в «ДК Газа», потом в «ДК Невском», потом запрет на эти выставки, еще до этого я и несколько моих друзей и подруг включились. Мы создали некоторую такую маленькую диссидентскую группу. Мы добыли, похищенную в различных заведениях, множительную аппаратуру; это были и пишущие машинки, это были магнитофоны, это была военно-морская радиостанция с какого-то судна списанная, которая лежала на складе в «Новой Голландии», там старое всякое барахло лежало, там работал мой подельник, Олег Волков, тоже художник, и мы оттуда своровали радиостанцию, а, собственно, зачем? Потому что у этой радиостанции была возможность фильтрования, отключения от глушилок, в то время по всей стране стояли глушительные станции. Все, что передавала нам «Немецкая волна», радио «Свобода», «ВВС», «Голос Америки», все это плотно глушилось и слушать это было весьма затруднительно. А с помощью этого приемника можно было так поднастроиться, чтобы всё-таки можно было разобрать текст. В результате мы записывали, допустим, «ВВС», там читали «Архипелаг ГУЛАГ», и мы это записывали на магнитофонную пленку, а потом наши девочки из института Лесгафта сидели с наушниками и на машинках перепечатывали.
О стукачестве и аресте
Мы весьма осторожно относились к расширению кругов своих, потому что стукачество было, и страх был. Но с арестом это была веселая история. Донос на нас пришел из Америки, из Соединенных Штатов Америки, так бывает на свете. Одна из членов нашей группы имела неосторожность написать Константину Кузьминскому, был такой литературный деятель. Написала ему через кого-то тоже. Передала письмо, что мы вот занимаемся всякими разными делами, в том числе лозунги на улицах города, на Петропавловке и тд. А он, как потом сам писал, сидел где-то в Штатах, пьяный, прочел это письмо, разозлился страшно. Разозлился, что вместо того, чтобы приехать к нему, она занимается чем-то другим. И написал ей письмо: сначала одно, потом еще и второе. И послал их прямой почтой. Второе было вообще открыткой. Там было написано, что вы, сволочи такие, занимаетесь всякой фигней, вас посадят и правильно сделают. А вся почта, которая приходила из-за рубежа, она вся проходила регистрацию на почтамте. И потом, когда меня уже арестовали, и потом перед судом, когда я знакомился с материалами дела, я нашел ксерокопии этих двух писем, на которых была резолюция прокурора: поскольку автор письма предлагает корреспондентам своим отказаться от противоправной деятельности, письма отправить по адресу, а в адрес этих людей возбудить следование. Так по цепочке вышли на нас.
О способах умножения копий
Все, что мы находили и доставали где-то в уже отпечатанном виде, дальше это или ксерокопировалось, когда была возможность, или был еще такой способ: шелкография. Но это подходило только для листовок или для каких-то небольших текстов, потому что трудоемкий способ очень. Это рамка с щековой или нейлоновой тканью, которая покрывается коллоидным серебром, как на фотобумаге, как на фотопленке, точно так же. В темноте дается высохнуть этой пленочке, а потом она подкладывается под проектор: диапроектор, например, и с пленки проектируется на эту сетку. Она засвечивается так же, как фотобумага, но после этого она обрабатывается двумя растворами и то, где от негатива не засветилось, а потом можно смыть и остаются просветы в этой пленочке там, где были буквы или рисунок. Сетка становится проницаемой, а все остальное пленкой закрыто. Потом эта рамка ставится, а потом кладется на стол, там подкладка делается, внутри в эту рамочку выливается немножко типографской краски, берется такой длинный шпатель, снизу подкладывается чистый лист бумаги, кладется рамка, шпателем проводится, и там, где дырочки были, где проникающая была часть сетки, туда краска попадает. Потом поднимаешь, вынимаешь этот липкий, пачкающийся листочек, подвешиваешь на веревочки, и он сохнет. Вот таким образом потом получается листовочка и какой-то там текст, рисунок, или еще что-то.
Потом уже, когда я вышел из лагеря, и мы организовали первую оппозиционную демократическую партию под названием «Демократический союз», заявили о том, что мы не за просто перестройку, а за радикальные изменения государственного строя. Тогда нам тоже понадобились листовки, и мы таким образом их делали. Тогда же делали и фотоспособом, и всеми доступными способами, но к 1987—1988 годам уже была и множительная аппаратура, можно было ее найти. Потом мы нашли возможность: стали ездить, договорились с прибалтийскими ребятами и у них уже на типографских машинах печатали свои газеты. В общей сложности тогда в «демократическом союзе» было штук пятнадцать разных газет.
О пересечении художественной и политической деятельности
Мы тесно дружили, еще по «Товариществу», по андеграунду художественному с «Клубом 81», который был создан под эгидой КГБ, но у них ничего не получилось, на самом то деле. До сих пор ходят разговоры о том, что и рок-клуб и «Клуб 81» это все были ухищрения чекистов, которые хотели держать под контролем. Так и было: они пытались это делать, но на самом деле у них очень плохо получалось. Там тоже были внутренние течения, там кто-то говорил о том, чтобы дружить с властями и чекистами, кто-то был категорически против, тем не менее люди делали то, что хотели, издавали за рубежом то, что хотели, хотя это вызывало серьезное недовольство Павла Кошелева, который был куратором. Такой чекист, Паша Кошелев, у него был псевдоним «Коршунов». Почему-то все эти товарищи брали себе какие-то птичьи псевдонимы: один был Коршунов, а второй был то ли Лебедев, то ли Петухов. Он был ни много ни мало: он закончил юрфак, насколько я знаю, служил в Большом Доме. В общем, после моего выхода из лагерей, постепенно общественная деятельность стала вытеснять творческую. Я продолжаю и сейчас работать, значительно меньше, конечно, чем когда-то, когда я думал о том, что я буду художником и только художником.
О выставках изъятых вещей и судьбе икон
Павел Кошелев отличился тем, что сделал для кого-то из своего большого начальства выставку произведений искусства и икон, которые были задержаны на таможне. Многие пытались через таможню или как-то так торговать, но там все пресекалось. Вылавливалось, в конечном счете, и это копилось в Большом Доме. И этот самый Паша, он то ли по заданию, то ли по собственной инициативе, когда кто-то приезжал, сделал такую выставку: вот все, что мы спасли от разграбления! Правда не известно, что было лучше: уедут эти иконы или картины за рубеж и там хотя бы сохранятся, или они останутся в гниющих разваливающихся церквях, или в каких-нибудь колхозах, где из икон делали буты для хранения картошки. Такое тоже было. Я в свое время работал в «Русском музее» и мне рассказывали ребята, которые ездили в экспедиции в поисках древнерусского искусства, что иногда сталкивались и с этим. Что церковь разграблена, там навоз, а рядом загородка, где ссыпана картошка, а чтобы она не рассыпалась, вот она, значит, иконами. Ну, короче говоря, он сделал эту выставочку, видимо, понравилось, и его назначили куратором андеграунда художественного, творческого андеграунда по Петербургу, чем он и занимался безуспешно.
Об организаторской деятельности в ТЭИИ
В 1982-м году я освободился, приехал в город, столкнулся в «Сайгоне» с Борей Кошелоховым, старым другом моим, он сказал мне о том, что создается новое товарищество, что идет сейчас формирование выставки на Васильевском острове, в «ДК имени Кирова», и мы с ним ,естественно, поехали сразу туда. Я познакомился с уже новой генерацией нонконформистов, с Сергеем Ковальским и с другими. На первой выставке, я еще в ней не учувствовал тогда, я просто наблюдал за тем, как мои новые друзья бьются с комитетом по культуре, с тем же самым Кошелевым, за каждую работу, которую одни хотели выставить, а другие не хотели выставлять. В общем, это в дальнейшем и стало предметом основной деятельности управления товарищества. Мы собирали художников, мы шли в комитет по культуре, требовали дать нам площадку, добивались этого, затем художники свозили все свои работы, и мы сами делали экспозицию, никого сначала не приглашали, и только потом, когда уже выставка была развешана, тогда вызывали товарищей, которые приходили и говорили: вот это, вот это, вот это обязательно снять, немедленно, категорически. А мы говорили: ни за что. Дальше шло бодание. Вот этим и занималось управление.
Отбор работ, конечно, был всё-таки, был отбор предварительный. Это был отбор не по стилистике, не по направлению, только по интуитивному ощущению профессионализма. Хотя это был совершенный винегрет, если смотреть в целом, потому что очень разные направления были. Были уже и известные художники, и люди, которых не знали и надо было с ними познакомиться и посмотреть, чем они кроме того, что они принесли, еще занимаются. Ну и, кроме того, посмотреть и почувствовать, есть что-то уже настоящее или это просто случайно. В этом отношении и были споры внутри правления, конечно, внутри выставкома, потому что кто-то говорил, что надо жестче делать критерий отбора, кто-то говорил – нет, наоборот, только свобода. Вот это каша, этот котел, в которым мы варились. И постепенно, с 1982-го по 1988-й год выставка за выставкой, выставка за выставкой, мы постепенно отжали эту тяжелую дверь цензуры. К 1988-му году практически оказалось, что вот так вот свиньей пробиваться всем вместе, плотными рядами, уже не обязательно, уже пошли групповые выставки, индивидуальные выставки. И дальше потребность в таком коллективном напоре иссякла. Но аппетит приходит во время еды. Ну, хорошо, мы теперь получаем выставки, а почему у нас нет своего дома, почему у нас нет своей крыши над головой, почему у нас нет своего культурного центра, официального статуса и так далее. Ну, а дальше вот, Пушкинская.
О выставках и репрессиях
Гибель Рухина, нет юридических подтверждений, но я убежден, что его подожгли в мастерской. Мы узнали об этом и собрались около его дома, на набережной, и был стихийный разговор, все были в ужасе, он был замечательный человек, очень хороший художник, и понятно было, что это не просто. Я не помню, у кого возникла идея о том, что давайте сделаем сначала выставку в память о Рухине и в знак протеста тому, что нам запретили выставки дальнейшие, потому что после «ДК Газа» и «ДК Невский», когда оказалось, что Совет Художников стоит пустой, а у нас очереди на выставку имелись, и приходится порядок наводить. «ДК Газа», значит, 30-ти градусный мороз, длинная очередь стоит, чтобы туда попасть, запускают по 30-40 человек в зал. Ходят по 15 минут, они могут посмотреть, там просто ковровая развеска. И вдруг по матюгальнику вот так: «Художники к стенке, зритель на выход!». А мы, художники, любили беседовать со зрителями. Художники отходят к стенке, посетителей выдавливают и запускают следующую партию. Ну, в «ДК Невском» тоже. После этого власти наши городские решили, что пора с этим кончать и сказали все, ребятки, хватит, никаких коллективных выставок у нас не будет, никакого товарищества мы не знаем. Если кто хочет – пожалуйста, идите в Союз Художников в добровольном порядке, попробуйте туда поступить. Кто не хочет – вон в ДК Культуры в любом есть изо кружок, можете там заниматься. После этого гибель Рухина, который вернулся только что из Москвы с переговоров о том, чтобы сделать там выставку. И тогда на набережной, когда мы собрались, родилась эта идея, и мы оттуда пошли на Петропавловку, там сели кружком и сказали: Ага, вот здесь мы это и сделаем. Но, чтобы нас не обвинили в нарушении общественного порядка, было написано письмо, письмо о том, что так и так, поскольку вы нам не даете площадку, значит мы делаем выставку у стен Петропавловки. Ну, понятное дело, что все встали на дыбы. Половина тех, кто должен был туда попасть, туда не попали, потому что их просто задержали у себя дома. Кто-то дошел, я дошел, но все равно нас там повязали, продержали до вечера, сказали, что в следующий раз будет хуже, отпустили. В следующий раз мы собрались и решили, что объявим голодовку в знак протеста – раз, и сделаем еще выставку – два. Но возник вопрос о том, а как мы ее будем делать, когда будет то же самый результат? Вот тут не помню точно, скорее всего это был Богомолов, наверное, его была идея о том, что это должен быть перформанс, в котором объектами нашего действа будут те, кто будут нам мешать, те, кто будут за этим наблюдать. Ну, и мы сами, как участники, зрители. Получилось действительно так, эффектно. Нагнали они народу туда, вплоть до милицейских катеров, которые кружили.
Еще с поэтами было. Поэты решили, что они тоже примут участие в этой акции. Значит, собрались кружком, через Ивановский мост, направо, там сели кружком, стали читать стихи, а тут же неподалеку пляж, сидят люди, загорают. И выходит из задних ворот отряд милиции, окружает: так, пошли отсюда вон. Я говорю: «А почему?». Они говорят: «А вот так. А не пойдете – мы вас сейчас понесем, мы вас вытащим, а там…». Понятное дело, что это все кончится плохо. Ну хорошо, хорошо, ладно. Встаем, руку за голову и пошли компанией. Перешли через Троицкий мост, на переходе к Марсову полю подскочила машинка милицейская и того, кто с краю был, вот Володя Бугрин был, художник, хвать его, в машину закинули и уехали. Обвинили его то ли в том, что он матом ругался, то ли ещё в чем. Отсидел он за это десять суток, побрили ему голову. А мы отправились к Юле Вознесенской, которая, чтобы попасть на этот хеппенинг, по трубе слезла, безумная была девица. По водосточной трубе, которая запросто могла рухнуть, это четвертый этаж. Пузо себе ободрала. Вернулись обратно, к ней, а у меня на лестнице сидит этот самый, сыскарь, который ее должен был караулить, потому что она хотела уйти. Почему она, собственно, полезла из окна – потому что ее не выпускали на лестницу. Там сидел мужик, сказал: «Цыц, назад». Когда мы вернулись, он обалдел. Она же там должна сидеть, а она с улицы идет.
26 октября, в 19:30 на площадке «Самиздат» пройдет встреча в формате public talk с Юлием Андреевичем Рыбаковым художником-нонконформистом, правозащитником, диссидентом, политзаключенным, политиком, одним из основателей арт-центра «Пушкинская-10».
Этот вечер откроет публичную программу проекта Музея нонконформистского искусства «Самиздат-кафе» — серию интервью и встреч с деятелями ленинградского музыкального и художественного самиздата на площадке «Самиздат»