Журналист, писатель и общественный деятель, президент Общероссийской общественной организации работников СМИ «МедиаСоюз». Окончила факультет журналистики Ленинградского государственного университета.Издавала самиздатовский журнал «Меркурий». Печаталась в журналах самиздата «Часы», «Митин журнал», «ДиМ». Была членом «Клуба-81».
О вхождении в среду неофициальной культуры
Хороший вопрос, как я туда попала. Дело в том, что, когда я еще была студенткой, у меня были небольшие художественные наклонности, я немножко рисовала. Как оказалось, у меня совсем нет таланта в этой части, я рисовальщик, никакой фантазии абсолютно, но мне это нравилось, я немножко рисовала карандашом. И я в то время училась на факультете журналистики в Ленинградском университете и проходила практику в газете «Смена», газета «Смена» была тогда таким продвинутым изданием, там был отдел писем, и вокруг него группировались ну, пожалуй, лучшие ленинградские журналисты: Саша Афанасьев был, Аркадий Спичка, я думаю, что вы знаете эти имена. И, конечно, Жора Светозаров, он сыграл ключевую роль в моей жизни. Георгий Светозаров: художник, карикатурист, он ушел от нас некоторое время назад. Он как раз подрабатывал в качестве художника в «Смене», и вот так сложилась компания. Наташа Чаплина была в той же компании и еще несколько человек, которые как-то сейчас не остались журналистами. Короче говоря, мы очень с Жорой подружились, у меня даже есть фотография тех времен, диссидентская, я и Белков Саша. Короче говоря, Жора меня привел в клуб карикатуристов, он до сих пор существует, некоторые прямо с тех пор там и остались.
О клубе карикатуристов
Если вы увлекаетесь историей самиздата, то вам, конечно, надо начать с них. Потому что это было, что называется, гнездом, такой маленький эпицентр, с которого все и пошло. И, конечно, личность Жоры Светозаров; он, опять же говоря современным языком, недооценен. Начиная с творчества – он замечательный, выдающийся художник, – он был выдающийся человек. Во-первых, он был красивый просто до невозможности, смотреть было невозможно, посмотрите на его фотографии, он и в возрасте был прекрасен, а в молодости это что-то было потрясающее, у него болгарская кровь, по фамилии это видно, яркая внешность, очень и очень был необычный человек. Вокруг него все и собиралось: и художники, и поэты, и музыканты и, собственно, все произошло от клуба карикатуристов, хорошо, что я это вспомнила. Об этом много расскажет Фельдштейн. Мы с Андреем были там самые молодые. Андрей – художник, он прекрасно рисует, занимается карикатурой. Он эмигрировал довольно рано, вот, но он рисует до сих пор. Многие до сих пор работают. Вокруг этих двух маленьких эпицентров: один из них газета «Смена» и, самое главное, клуб карикатуристов – вот началось это вот, я бы сказала, образование каких-то кругов. В первую очередь, там все соприкасалось: художники, поэты, диссиденты. Не такой уж был большой круг, но сразу появился Юлий Рыбаков. Как только он оказался с нами, это было в 1982 году, Рыбаков стал второй фигурой, совершенно другого типа человек. Он по типу был такой, белогвардеец, а Жора, конечно, попал к нам откуда-то из серебряного века, совсем были разные люди. И вот вокруг Юла началось ТЭИИ. Появился Гребенщиков тогда впервые, а, в первую очередь Рекшан, они дружили со Светозаровым, вот он начал петь. Рекшан, потом Гребенщиков, еще совсем был молодой, ну мы все тогда были молодые. Короче говоря, они уже начали петь по квартирам, и вот это пошло, эти квартирные выставки художников. Складывался круг, были какие-то свои кружки дружеские по направлениям. Как-то это становилось тем, что сейчас называется петербуржским андеграундом: художники, поэты, музыканты. Конечно, я смотрю со своего угла, я-то совсем была студентка и от этого была энергичная и любознательная.
Как формировались андеграундные сообщества
Дату вспомнила – 1977-ой год.[1] Это была первая одесская «Юморина», я не знаю, с чего вдруг ее разрешили, потом ее снова закрыли, один год она была, но это было абсолютное чудо, и я поехала тогда в Одессу как корреспондент «Смены», хотя я не работала в «Смене», но тогда был главным редактором Гена Селезнев, покойный. Он, когда университет закончил, меня взял на работу, продержал четыре месяца, а потом уволил за профнепригодность. Я горжусь, у меня в трудовой книжке было написано: уволена за профнепригодность и подпись Гены Селезнева. Короче говоря, я была студенткой и поехала в Одессу, познакомилась там, в первую очередь, с Ириной Ратушинской. Я тогда оказалась втянута в одесский КВН, до сих пор дружу с «Одесскими Джентльменами. И Ирина приехала тогда в Петербург, мы с ней – очень две боевые девушки – во все это влезли. Ирина писала уже тогда стихи, которые делали ее известной поэтессой, я была в поисках и больше меня, конечно, тянуло к диссидентам, чем к художникам. Я уже тогда понимала, что рисовать я не буду. Я это поняла, когда пришла в студию к карикатуристам. Это была официальная студия, где учили людей рисовать. Вот там и дислоцировался клуб карикатуристов. Мы приходили с Андрюшей Фельдштейном, садились, нам ставили мольберты, сидела натурщица, и мы рисовали, причем Андрюша сразу рисовал карикатуры на нее, а у меня выходили какие-то инвалиды. Были вот такие с ним ученики, но он стал художником, а я вот нет. И вот там все это как-то крутилось. А «Клуб 81» был на Лаврова 4, там, конечно, главной фигурой был Борис Иванович Иванов. Собственно, он был таким патриархов, он с самого начала выбрал роль патриарха, еще не был старым, но уже был патриархом. И вокруг него складывались эти журналы, «Часы», потом Митя Волчек присоединился, он совсем мальчиком еще тогда был, делал «Митин журнал». Эта среда – она вся пересекалась, и, когда образовался «Клуб 81», на Лаврова 4 собирались не только поэты и писатели, там и ТЭИИ проводил свои собрания, там первые неформалы собирались, там проводили свои собрания вернувшиеся по горбачевскому призыву диссиденты. Это был центр андеграунда. Я тогда только начала писать. Я понимала, что мои интересы там лежат, но тогда жизнь сама мне была интереснее, чем ее описание. Представьте: мне было около 20 лет тогда, училась в университете, и я оказываюсь в среде очень плотной, среди людей, которые были не просто сливки общества, а просто лучшего пока слоя у нас не родилось. Мы можем, наверное, сравнивать вот этот пласт культурный с серебряным веком. Я оказалась в этом пласте совсем молодым человеком и, конечно, было намного интереснее во всем этом учувствовать, чем описывать. Поскольку я человек деятельный, я понимала, что все равно мои интересы будут лежать в области журналистики, я начала издавать журнал, что-то меня повело, детский самиздатовский журнал, он назывался «ДиМ». Очень было симпатичное издание, но оно, конечно, не сворачивало горы, но добавило какой-то забавный элемент.
О трудностях и их преодолении
Я помню, был такой смешной эпизод, когда только начала это делать ( издавать «ДиМ» – прим. ред.). Мы решили сделать небольшую презентацию: был такое замечательный человек, Адамацкий, он предложил. Короче говоря, мы собрали на Лаврова,4 небольшую аудиторию, чтобы я рассказала о журнале, показала. Я все рассказывала свои планы, все слушали. И наконец меня Адамацкий спросил: «Вот ты нас собрала, может, помочь тебе надо, есть какая-нибудь проблема с этим?» Я долго думала и говорю: «Знаешь, какая у меня проблема? У меня клея нет, мне не склеить эту штуку, ее ж надо приклеивать все это, вот, клея нету! Скинетесь или просто подарите банку.». Вот это моя главная проблема была тогда. А все остальное казалось преодолимым
О зарождении ощущения безграничных возможностей
Трудно сказать, когда оно, у меня лично, возникло. На одесской «Юморине», вот тогда я вдохнула этим одесским воздухом, его даже в банках продавали – воздух одесской «Юморины», там собрался тогда весь свет. Там был, конечно, Валера Жванецкий все это организовывал, Герц, всё лучшее, что было тогда в стране, там собралось. Я сидела все это слушала, будучи студенткой, и у меня тогда что-то словилось, появилось это чувство, что возможно, а потом вдруг оказалось, что несмотря на то, что эти глухие 80-е настали, тем не менее уже никуда не девалось это чувство. Я иногда задаюсь вопросом: может быть не чувство зародилось от перемен, а перемены зародились от этого чувства, которое вдруг у многих людей возникло тогда? Я вспоминаю это год именно так, у меня было полное ощущение личной свободы и независимости. И, собственно, она от меня никуда не ушла, но появилась тогда.
О том, как выглядела работа над созданием журнала «ДиМ»
Журнал распространялся только среди знакомых, но круг был очень большой. Практически к перестройке он захватывал чуть ли не всю городскую интеллигенцию, круг был очень большой. «ДиМ», думаю, что максимум достигал пятидесяти экземпляров, потому что больше руками было не сделать, элементарно. Хотя уже тогда возникало очень много помощников: кто-то печатал, кто-то это все распространял, поскольку круг писателей и знакомых у меня был уже большой, я могла выбирать. Реально «Клуб 81» тогда становился такой городской институцией, вот так бы я сказала. В принципе, быть там означало находиться на пересечении важных силовых линий. Поскольку я человек энергичный и коммуникативный, то у меня все это складывалось как-то легко. Это была чисто редакторская работа, я там впервые выступила как редактор. Потом всю жизнь работала редактором и до сих пор, вот, первый опыт остался. Надо сказать, что всех это тогда устраивало, что я занималась «ДиМ»ом, это было немного вне основных каких-то потоков, потому что тогда все уже шли к политике, и эта политика касалась и отношений между андеграундом и государством, между андеграундом и, так скажем, советской интеллигенцией, или образовательной интеллигенцией ,уже складывались сложные отношения.
О редакторской работе в журнале «ДиМ».
–Если вспомнить о публикации Хармса с предисловием Юрия Галицкого. Публиковалась подборка детских стихов Хармса, и там предисловие к этой публикации писал Юрий Галицкий. Вы выбирали автора предисловия, или к вам можно было прийти с материалом, сказать, что у меня есть хороший детский поэт?
– И то, и то. Во-первых, я хорошо знала кто что делает. Как опытней редактор с 30-ти летним стажем я вам скажу, что работа редактора заключается в том, чтоб самому узнать, не ждать, что кто-то придет. А если кто-то придет, то точно знать его место в иерархии литературной. В этом работа и от этого успех издания любого. Любой журнал хоть тогда, хоть сейчас, хоть через 20 лет – он создается в голове у редактора, полностью. Он видит ее как совокупность и подтягивает, что ему не хватает, ищет какой-то баланс. Почему Хармс? Да Бог его знает. Основная идея у меня тогда была показывать то, что запрещено в других местах. Хармс нигде не издавался, его никто не знал, он сохранялся в каких-то списках, но вы же не забывайте: вам это трудно представить– отсутствие книг. Вот представь себе: их нету, нет интернета, нет книг, есть только ты и твоя голова, больше ничего. И есть какие-то остатки, осколки, которые сохранились у кого-то по домам, старые петербургские семьи не всё сожгли в блокаду, у кого-то что-то осталось. У меня, например, от дедушки осталась небольшая библиотека, один шкаф книжный, и там были сочинения Блаватской. Откуда они у него там остались? И так у многих. У меня был Брюсов, тоненькая книжечка Брюсова, не издавался Брюсов, и я его выучила наизусть, я до сих пор могу Брюсова пересказывать, потому что я рассказывала людям, это было как у Брэдбери. Мы передавали друг другу, мы перепечатывали. Речь даже шла не о том, чтобы друг другу непризнанных поэтов перечитать, а были огромные запасы печатных стихов, неизданных, и, в том числе, Хармс. «Реквием» передавали, он не был издан. Перепечатали и хранили, и раздавали. И, конечно, у нас у всех была идея сделать это каким-то образом доступным. И если есть возможность, то дать и детям это прочитать. Поэтому первой была идея показать то, что невозможно прочитать в других местах. Второе – еще тогда не началась эта религиозная волна, она позже пришла. В те годы скорее всего все увлекались какими-то индийскими практиками. Но постепенно это уже приходило, чуть-чуть приходило. Вы, наверное, обратите внимание, у меня есть несколько историй такого православного толка. И, конечно, я должна была и хотела печатать детских писателей и поэтов, а таких специально не было. Это были все те же, ну, разве что Низовский Савелий писал чисто для детей и там много его текстов. Он потом свой журнал стал издавать. Мы с ним очень дружили, он замечательный писатель и человек был. Болел только очень. Вот, я вбирала и, что самое интересное, выбор был большой. То есть я могла составить журнал, вы видите, он достаточно разнообразный. Он не стоит на десяти авторах. Есть, конечно, несколько, как Низовский, постоянных, и то не в каждом номере.
Об участниках рубрики детских писем
Это наши все были дети, и мы были вообще очень плотным кругом, мы достаточно плотно жили. Представьте: мы были молодые, жизнь открывала нам новые перспективы, возможности, мы были мало того, что молоды, надо понять эту атмосферу, это было сочетание опасности, постоянной опасности, потому что жили на грани кто ареста, кто отъезда, кто ссылки. Я помню уже к концу 1983-го года, я уже была замужем, мы были молоды, и меня от всего этого спас только возраст. Мы остались одни буквально, подчистили всех, круг самых близких друзей подчистили.
Вот это вот обостренное чувство опасности, при этом молодости, возможностей. Представьте, какая это была романтическая атмосфера: музыканты, художники, поэты, диссиденты. Атмосфера была такая, что можно было ставить кол, и он бы стоял в этом воздухе, наэлектризованная была атмосфера. Все это было пронизано какими-то романтическими отношениями, связями, складывались, распадалась, женились, разводились и куча романтических историй, связанная со всем этим. Мы все жили этим близким кругом, мы все точно знали кто, с кем, когда. И семьи точно так же были все втянуты, это я про детей. Довольно близко все жили. Не составляло проблемы мне обзвонить 10 подружек и сказать: а чего бы твой сынишка не написал? Потом оно шло само.
О возникновении идеи рубрики писем
Я же тогда училась в университете, это была часть жизни важная. Я была на кафедре журналистики, которой руководил Михаил Холмов. Он был практикующий журналист, как раз работал в «Смене», и он нас туда втянул. Он нисколько не был человеком этого круга, он был абсолютно советский человек. Сейчас то я понимаю, что он был очень молодой, тогда-то он мне казался взрослым, а ему было меньше сорока. Он тогда занимался историей детской журналистики. Он писал диссертацию по детским дореволюционным журналам. И нас, студентов он в это дело втягивал. Преподаватель сам чем-то увлечен, и тут же он других этим увлекает. И я, помню, писала курсовую по журналу «Мурзилка», настоящему журналу. Журнал «Мурзилка» советский это был плагиат, а настоящий – дореволюционный. Вот я по дореволюционному писала. И тогда я начала ходить в архивы и смотреть детские журналы. И я помню эту мурзилку замечательную и журнал «Задушевное слово». Благодаря тому, что он меня направил, я ходила в библиотеку и читала журнал «Задушевное слово». Видимо оттуда у меня и сложился образец.
О взаимодействии участников неофициального движения
Естественно, были отношения внутри андеграунда: у кого что, кто с кем, как, что. И мое положение в этом смысле было уникальным. Во-первых, молодая женщина, во-вторых занимается абсолютно таким уникальным делом, которое не пересекается ни с кем, и поэтому я была в хороших отношениях – дружеских, общественных – практически со всеми кругами, и это давало такой обзор большой и возможность к распространению, к сбору каких-то материалов. Так и создавала.
Самиздат тогда был очень престижный, очень. Появиться в самиздате это было вообще! Появиться в «Часах» у Бориса Ивановича означало много, это не какая-то там «Аврора» была. Я тогда сделала несколько переводов, потому что мне хотелось попасть в «Часы». Я перевела Роальда Даля несколько рассказов, ничего особенного, кроме того, что интересный писатель. Короче говоря, тогда началось это движение: все пересекались со всеми, и центром была улица Лаврова. Еще на Чайковского было какое-то помещение, я забыла адрес. Там больше собирались музыканты, как-то это больше было связано с Гребенщиковым. Вот так это все начиналось. Это далекие от перестройки годы. Потому что первые такие перестроечные тенденции мы начали чувствовать в 1985-1986 годах, а я вам говорю про 80-е: 1982, 1983. Потом начались все эти посадки. Даже если мы бы не хотели, нас все равно ставили перед политизацией, потому что Рыбаков никогда не молчал, и вокруг него такое диссидентское поле образовывалось. Потом Анри Волохонский появился, а Наташа Волохонская, его жена, она бала машинисткой, и она как раз много чего печатала самиздатовского. Было несколько таких замечательных женщин, которые за очень небольшие деньги, а иногда и просто так, печатали, печатали, наша жизнь под стук машинок проходила, эти копирки постоянные, которых не хватало и которые быстро кончались. Давали шесть копий, потом пять, четыре. Короче, под стук печатных машинок жили. Легко было переходить на компьютер, какое это было счастье, боже мой, по крайней мере пальцы-то бегают как по машинке, мы все хорошо печатали.
«Когда пахнуло свободой, журналистская часть моей души взяла вверх над литературной, и я со всего размаху бросилась в самиздат. В 88-м году возглавила редакцию самиздатского журнала «Меркурий».»
– Вот определение самиздата как информационного, как медиа, кажется любопытным. Оно для Вас действительно было таким?
– Нет, это время такое было. Это просто было такое время. И «Меркурий» – это самое первое было, единственное журналистское явление в самиздате. Потом их стало больше. Но это было первое. Оно родилось именно из появления в Петербурге вот этого неформального движения. Мы тогда называли просто движение, не было таких эпитетов. Мы их еще не знали, не чувствовали, просто понимали, что оно идет, это движение. Поэтому чувствовали себя профессиональными журналистами, и, как я теперь вижу, это было мое призвание, хотя журналистикой расследовательской, репортажной я не занималась никогда, и меня справедливо Селезнев уволил из «Смены», это не мое было. Потом всю жизнь работала как редактор, или как автор колонок, текстов. Сейчас этого слова нет, а тогда это называлось публицистика. Сейчас вообще жанры умерли. Никто не знает, что такое очерк, и чем он отличается от репортажа. А тогда мы верили в жанры свято, и, если говорить с точки зрения журналистики как науки, то я занимаюсь публицистикой, но это все равно журналистика.
О самиздате как способе заработка
И самое главное, знаете, с «Меркурием» связан такой интересный момент. Ведь вы не забывайте, что, все-таки, это требовало денег, которых ни у кого не было, тотально. Представьте себе: вот вы живете, а денег нет вообще. Нищета была дикая. Не забывайте, 1988-1989-й это малого того нищета, это еще и голод. Я бы сказала, нехватка еды была и отсутствие денег. А нужно было реально заплатить машинистке, потому что она тоже не может бесплатно, ей надо кушать и кормить ребенка. Нужно было купить бумагу, нужно было купить копирку, нужно было проехать на трамвае. Все равно каике-то деньги нужны. И, когда ты делаешь десять экземпляров, двадцать экземпляров – это одно. Но «Меркурий» стал просто бестселлером. И я в какой-то момент обнаружила, что я должна покупать бумагу. А где мне брать денег? И я помню, сижу я, еще несколько человек, приятель был мой Витя, он у меня был главный по распространению. Мы с ним сидим и что же делать? Где брать бумагу, денег у нас нету. Витя вдруг говорит таким слабым голосом: «Слушай, а может читатели нам как-нибудь помогут? Ну хотя бы купить бумагу». Я говорю, ты о чем? А он говорит: «Слушай, ну мы же можем брать деньги, когда человек берет журнал?». То есть как? Это настолько не приходило в голову. То есть ты имеешь в виду продавать? Он говорит: «Ну, не продавать, конечно, но давай сядем и посчитаем, сколько нам обходится.». И мы сели и начинали считать. И, короче говоря, выходит страшная сумма. Пять рублей! Это же бешеные деньги, по тем временам. Человек мог жить на 30 копеек в день, на пять рублей можно жить неделю, семью содержать. Ну мы посчитали точно, до копейки, сколько мы тратим. И Витя взял пачку и пошел на какое-то там собрание. Нет, мы даже вместе пошли, я помню, у него эта стопка стоит камнем прижатая на земле, и люди подходят и просто расхватывают. И Витя говорит: «вот, надо платить». Тетя выкладывает деньги, и мы стоим в изумлении! Боже мой, нам дают за это деньги! И мы пришли, я говорю: слушай, ну мы сейчас поставили цену ровненько-ровненько, сколько мы тратим. Давай хотя бы добавим до круглой. Толпа людей, ты не можешь отдавать сдачу на ходу. Во-вторых, тогда мы сможем купить копирку в запас, мы сможем нанять машинистку, а не мы с тобой сидим! Я помню, это был переворот в голове. Мы можем продавать и еще с маленькой прибавкой! И мы это стали делать. Наверное, это первый был в истории случай, когда самиздатовский журнал продавался, причем продавался на улице. При этом, каждый раз мы говорили: «перепечатывайте, передавайте дальше». И я все время потом уже сталкивалась, я уже приходила куда-то и видела эти бледные копии. Он же был не толстый, он был удобный. Вокруг этого «Меркурия» у меня остался такой совершенно другой коллектив, уже молодые журналисты, люди, которым был интересен этот процесс медийный. И как только начались реальные перемены, у меня вокруг этот коллектив и создал наше первое информационное агентство «Северо-Запад», которое тоже вошло в историю, это агентство, потому что мы единственные вещали во время переворота августовского, попытке переворота. У нас тогда у единственных был интернет, у первых в городе у нас появился интернет, и мы сидели. Мы единственные работали.
О конце самиздата
Весь этот самиздат кончился в 1991-м году, когда вышел закон о печати. Вот этот вот замечательный, самый лучший наш закон. И все. И мы все стали регистрироваться и работать уже как официальные СМИ. «Меркурий» закончился сразу, и мы сделали это информационное агентство («Северо-Запад» – прим. ред.) в 1990-м году, потому что был только «ТАСС», а кому он был интересен? Мы работали как информационное агентство до появления «Интерфакса», который занял все эти ниши, а мы переключились уже на совсем другие вещи.
Об отстаивании самостоятельности журнала «Меркурий»
Когда начался клуб «Перестройка», «Меркурий», конечно, стал уже более раздражающим элементом, потому что он мгновенно стал жутко популярным, до невозможности. И всем стало интересно мной руководить. Первый конфликт был, конечно, с Рыбаковым. Они меня с Борисом Ивановичем вызвали на Карповку и долго, нудно мне объясняли, что каждый журнал должен быть чьим-то органом. Я, как человек предельно независимый, не соглашалась ни на что. Я понимала, что сейчас я иду на конфликт с ними, так и получилось, но Юл больше понимал ценности свободы, чем Борис Иванович. А Борис Иванович не понимал, как я, ну, я же девочка, я тут у него под рукой всю жизнь, всю жизнь открыв рот смотрю, и тут я что-то решаю делать самостоятельно. Это же ни в какие ворота. И мы с ним поссорились тогда и с тех пор больше не виделись после этого конфликта. А с Юлом близкие друзья и до сих пор дружим. Один из самых уважаемых людей и достойных, которых я в своей жизни встречала. Отбилась я от них, а тут, значит, клуб «Перестройка». Я была в клубе «Перестройка» в числе организаторов. Тут у меня появились новые начальники, сразу командовать захотел Чубайс. Потому что как это? Тогда это должен быть орган клуба «Перестройка». Я не хочу быть ничьим органом! Самое было интересное, что я, конечно, по убеждениям антикоммунист, антисоветчик, диссидент. Пещерный антикоммунист. И в «Клубе-81» мы все были такие. А вот в «Перестройке» уже нет.
О рождении новой журналистики
Мы создали эту среду, в которой родилась новая журналистика, когда вышел закон о печати. Зачем мне надо было издавать самиздатом, когда я спокойно пошла и зарегистрировалась. Агентство «Северо-Запад» имело номер триста. Прикиньте, это по всей стране же. И мы могли работать, как нормальное агентство, зачем мне подпольно что-то делать? Да, создавалась конкурентная среда, создавались новые медиа и в Петербурге, и в Москве, и по стране. Это была сильная, интересная, конкурентная среда. Вот это был настоящий расцвет журналистики, и он довольно долго продолжался. Тот период, когда все это создавалось, я помню хорошо, что у нас было правило. Вот я принимала на работу людей в агентство, и было главное условие: никакого опыта работы. Если человек работал в «ТАСС» – никогда. Мы брали буквально просто энергичных людей с улицы. Мы сами были неопытные, мы не умели писать нормальные новости. «ТАССовки» исключались совершенно из нашей жизни, а как писать заново? Ко мне приходил такой парень, молодой журналист, Тимофей его звали. Пришел с первой новостью, она начиналась словами «В один прекрасный день» …Было довольно трудно, но легче научить человека писать, чем делать его независимым, чем отучить от «ТАСС». Тогда пришло поколение новых журналистов, они были из самых разных сред: были люди без образования, или филологов было очень много, больше всего пришло филологов. Экономисты, математики, кто угодно. Самое главное – чтобы не работали в советской прессе. Это было намного интереснее мне, а как журналистка я практически никогда не работала. Мне всегда интереснее процесс, а пишу я только публицистику.
[1] Насколько известно, в 1977-1986 годах «Юморины» не проводились. Возможно, год неточен.